Кое-кто не любит московского метро. Дескать, духота, давка, миазмы, того гляди с ног собьют... Короче, преисподняя. А для меня метро – увлекательная и плодотворная среда обитания. Где еще увидишь такие самозабвенные дуэты, такие замысловатые многофигурные композиции? Они возникают, клубятся и распадаются только в калейдоскопах эскалаторов, вагонов и переходов. Есть ли ещё место на земле (или под землёю), где среди человеческого множества можно так глубоко задуматься, так доверчиво уснуть, так сладко помедитировать? Личности подземных спутников интригуют, завораживают их лица, повадки и одеяния!

Бывает, оглушённая метро-симфонией, утомлённая напряженным её звучанием, упрощаю созерцательную задачу – сосредотачиваюсь на одних только носах, ушах или шляпах пассажиров. В такую вот отдыхательную паузу, посвященную ногам сидящих напротив граждан, наткнулась я взглядом на скрещенные, простодушно открытые взорам попутчиков женские ноги в туфлях на низком каблуке. Замечательные ноги, без варикозных вен, подагрических шишек и пигментных пятен. И хоть лично мне по душе ноги несколько иной конфигурации, с более выразительным перепадом между икрами и щиколотками (только без излишней вычурности!), а те, что напротив, огорчали излишней равномерностью по всей немалой своей длине, всё же это были неплохие, уверенные в себе ноги. Они-то, качественные ноги визави и заставили селезёнку мою ёкнуть...

Бледнолицая, с круглыми темными глазами на плосковатой скуластой физиономии, юная женщина в синем тренировочном костюме, отнюдь не дурнушка, вошла в наш 2-й класс «В» в сентябре 56-го года. Обыкновенная на первый взгляд девушка с толстой косой, питоном свернувшейся на темени. Зловещий питон не насторожил нас. Не встревожило и многообещающее имя-отчество – Жанна Феликсовна. Нам было по восемь лет, младенческая интуиция уже не срабатывала, а та, что приходит с опытом, ещё не явилась. Мы восхитились молодостью новой учительницы, спортивными её разрядами, чудесной косой. Не подозревая о предстоящем ужасе, умилились обслюнявленному младенцу на фото – крошечной учительской дочке. Но с первого же урока «физ-ры», происходившего по причине нашей незначительности не в спортивном зале, а в коридоре четвёртого этажа, того самого, украшенного живописными сценами из жизни товарища Сталина, стало ясно – мы влипли, попали в переплёт.

Полная сил и молодой ярости, Жанна Феликсовна сразу же принялась обучать нас ориентироваться в пространстве. Помнится, что и до встречи с Жанной Феликсовной я различала «право» и «лево». Но если раньше и различала, то теперь различать перестала. Всё первое полугодие, в бешеном темпе, под истошные вопли: – Направо! Налево! Налево! Направо! – сорок пять кроликов, очумев от ужаса и ничего не соображая, крутились под питоньим оком громкоголосой фурии. На выполнение команды отпускалась доля секунды, но от страха она исполнялась с точностью до наоборот. Учительница не деликатничала, самолюбий не щадила, ярилась, а безнадежных тупиц безжалостно вышвыривала из рядов. А я как раз и была тупицей!

Мы не были безразличны нашей учительнице. Мы даже не были ей противны. Жанна Феликсовна не скучала с нами. Адреналин обильно сочился из молодых её пор, а временами вскипал и бил фонтаном. К несчастью, я оказалась среди тех, кто способствовал особенно бурному выделению этого судьбоносного вещества – путала «право» и «лево», смехотворно медленно бегала, прыгала безобразно близко и низко, промахивалась, пытаясь ударить по мячу. Кроме спортивной несостоятельности было во мне еще нечто, что с первого же взгляда вызвало у Жанны Феликсовны устойчивую идиосинкразию. Может быть, во всём виноваты очки? И сами по себе очкарики не вызывают у окружающих большой симпатии, а уж в таких очках, как у меня, и подавно...

Очки и вправду были необыкновенные, точь-в-точь как у Александра Сергеевича Грибоедова, автора бессмертной комедии в четырех действиях. Ещё в первом классе я то и дело жаловалась на головную боль, а Тамара Ивановна, строгая наша учительница со славным чекистским прошлым, ничего не принимала на веру и заподозрила меня в симуляции. «Доверяй, но проверяй!» – основополагающий лозунг детства. Отправились к врачам, добрели до окулиста, и что же? Диагноз – дальнозоркость и астигматизм!

Мама пришла в восторг. Оказывается, с детства она мечтала о таких очках, как у Грибоедова – маленьких, кругленьких, в тоненькой золотой оправе. Самой маме не повезло, у неё было хорошее зрение, но появилась возможность нацепить грибоедовские очки на собственную дочь! Радостное известие взбодрило вымотанную за день маму, мы ринулись на Арбат к знакомому оптику Редкину и вслед за снежной позёмкой завихрились в подворотню того самого, пока не знаменитого двора, где тогда уже жил еще мало кому известный Булат Окуджава.

Не исключено, что Редкин и Окуджава то и дело сталкивались в своей подворотне, а может быть и раскланивались. Вполне вероятно, что Редкин знал Окуджаву маленьким мальчиком, а Окуджава Редкина нестарым еще человеком. Как бы то ни было, но в тот вечер из подворотни со знаменитым будущим мы свернули направо, спустились в полуподвал и очутились в небольшой золотистой комнате. Оптик Редкин оказался строгим старичком со вставшим дыбом (наподобие нимба) венчиком седых волос и в очках с толстенными, почти шарообразными стёклами. То есть «сапожник без сапог» сказано не про нашего старичка-оптика. У нашего оптика были великолепные очки!

Посреди комнаты на круглом столе под низко свисающим абажуром с густой бахромой обнаружилась обувная коробка, полная разнообразнейших оправ без стекол: роговых, железных, пластмассовых. Мама отвергла все и твёрдо объяснила, какая именно нужна нам. Старичок призадумался, но пообещал изготовить то, что нужно. И действительно, через два дня у меня появились уморительные очки – маленькие, кругленькие, в железной оправе золотого цвета, с тоненькими дужками. Одним словом, они явились на свет одновременно и по соседству – ранние песни Окуджавы и мои первые грибоедовские очки. Первые потому, что были и вторые, и третьи, и четвёртые... Я росла и вместе со мной подрастала моя голова. Расширялись скулы, утолщалась переносица, что-то происходило с ушами, удлинялся, ко всеобщему огорчению, нос. И хотя глаза по-прежнему оставались маленькими, раз в год приходилось заказывать новые очки.

Наступала очередная зима и, теперь уже с папой, мы сворачивали в арбатскую подворотню и спускались в полуподвал оптика. Старичок Редкин твердо усвоил мамины требования, модель очков оставалась прежней, грибоедовской. В домашней кунсткамере хранится несколько пар грибоедовских очков, от крошечных до почти взрослых, совсем как в анекдоте про скелет Чапаева в детстве*. Удивительные цепочки умудряется выстраивать жизнь – ничтожная детская дальнозоркость посредством арбатской подворотни оказывается связанной с октаэдрическим алмазом «Шах» весом в 87 карат, поднесенным императору Николаю в 1829-м году персидским принцем Хозроем в качестве контрибуции за растерзанного российского посла... и за растоптанные его очки.

Итак, очки. Увы, но о главном изъяне нашей семьи я знала с глубоко дошкольных времен. И родители мои, и бабушка с дедушкой, и тётушка, были самой настоящей «интелехенцией». А вся «интелехенция» поголовно носила разные виды очков и за это её, «интелехенцию» эту, в нашем дворе откровенно презирали. Тётушка моя, например, носила круглые очки в толстой роговой оправе. Бабушка с дедушкой – пенсне, овальные стёклышки без оправы и дужек, нервно подрагивающие, но чудом удерживающиеся на переносице с помощью какой-то эфемерной прищепки. У родителей же очков по молодости лет не было, а значит и у меня оставался шанс сойти во дворе за свою. Нацепив грибоедовские очки, я раз и навсегда рассталась с иллюзиями и принялась нести свой собственный «интелехенский» крест. Действительно ли социально я была так далека от учительницы физкультуры или причины злокачественной идиосинкразии в ином?

Однажды случилось непоправимое, я забыла дома наиважнейший фрагмент физкультурной формы – плоские кожаные тапочки со шнурками. Неискушенная в уловках, тупо соврала, будто плохо себя чувствую. – В медпункт! Без справки не возвращаться! – проорала Жанна Феликсовна (учительница не кричала – она орала или вопила). Четырёхэтажный спуск в медпункт я бы охотно сравнила с подъёмом на Голгофу, если бы в ту пору подозревала об этом маршруте. Однако, доплелась кое-как, поскреблась в дверь и она сразу же открылась.

Врата отворила женщина в белом одеянии, с гладкими черными волосами, смугло-румяная и приветливая. Дрожащим голосом я невнятно пробормотала имя Жанны Феликсовны и в глазах женщины-ангела сверкнула молния. Я была усажена на топчан, обласкана, утешена и отпущена со спасительной справкой в кулаке. Справка предписывала немедленно отпустить меня домой. Никакой температуры у меня не было и в помине, просто женщине-ангелу известны были незаурядные возможности Жанны Феликсовны и она спасла меня от расправы. Прошло не более пятнадцати лет и я явилась на свадьбу подруги Иры. Позвонила в дверь квартиры юго-западной пятиэтажки и точно так же, как это уже произошло однажды, дверь отворилась, а за нею обнаружилась давняя моя спасительница, оказавшаяся Ириной свекровью.

В те годы, когда Жанна Феликсовна преподавала нам физкультуру, высочайшего качества её ног мы оценить не могли. В те далёкие времена она постоянно носила синие тренировочные штаны, довольно складные, даже щегольские, на коленях почти не вытянутые. Между тем, окончив четвёртый класс, лето, отделявшее нас от пятого, мы провели в наивной уверенности, что расстались с Жанной Феликсовной навсегда, навеки оставили её в начальной школе. Ужас обуял нас, когда на первом же уроке ботаники уверенным спортивным шагом в класс снова вошла Жанна Феликсовна, теперь уже не в штанах, а в юбке. Кстати говоря, в максимально короткой по тем пуританским временам юбке. Вот при каких обстоятельствах встретилась я лицом к лицу с этими самыми ногами во всей их красе. А встретившись раз, насмотрелась вдоволь. Опасаясь питоньего взора учительницы, годами смотрела на ее ноги.

Оказалось, что пока мы получали начальное образование, Жанна Феликсовна приобретала высшее и теперь выступала в новом качестве. За ботаникой последовала зоология, за зоологией биология. Но и биологического диплома способной женщине показалось мало, диапазон ее знаний всё расширялся и когда к прочим предметам добавилась химия, взялась преподавать и её. Одним словом, у явления под названием «Жанна Феликсовна» не оказалось ни конца ни края. На нескончаемом совместном пути учительница наша ни разу не проявила слабости, во всех ситуациях была ровно беспощадна, в каждом провидела и разоблачала мерзостное, такое, о чем сами мы и не догадывались. В итоге леденящее дыхание педагога-универсала навсегда отвратило меня от спорта, подморозило множество встреченных в жизни тычинок, пестиков и семядолей, коснулось простейших и пресмыкающихся, внушило стойкий негатив к некоторым из неорганических соединений и к большинству органических структур.

Добрый Хрущёв оживил свою эпоху заманчивым обещанием: дескать нынешнее поколение советских людей таки будет жить при коммунизме. Назначены были сроки и солнечным днём ранней осени в разлинованном классиками школьном дворе мы высчитывали, сколько же лет нам стукнет, когда придет это потрясающее время. Картина складывалась неутешительная, выходило, что к моменту наступления райской жизни мы станем тридцати-с-чем-то-летними старушками и старичками, а в таком возрасте нам врядле понадобятся обещанные блага. Какие уж там потребности в тридцать-то с чем-то лет! И все же коммунистические перспективы приятно возбуждали. Но как же я растерялась, когда в один прекрасный день Жанна Феликсовна простерла длань и, указав на меня перстом (а персты тоже были отменные, качественностью и прямизною ногам не уступавшие), произнесла с пафосом, как прокляла: – А вот её мы в коммунизм не возьмём!

Не такая я была дура и понимала, что технически не взять меня в коммунизм будет не так-то просто, но все равно ощутила себя отщепенцем, изгоем. Перспектива оставить меня за бортом грядущего коммунизма показалась Жанне Феликсовне чересчур отдалённой, ей захотелось немедленной расправы и она выставила меня из класса, запретив впредь переступать его порог. В чем состояла моя провинность, не помню, ведь я не была ни хулиганкой, ни двоечницей, а в те времена даже прогульщицей. Бедному папе пришлось идти на поклон к яростной женщине, вымаливать прощение.

Отвлечься от этого ужаса, отогреться душой удавалось на уроке домоводства, под крылом доброй Веры Петровны. Прежде приходилось напяливать сатиновые халаты и в мрачноватом полуподвальном помещении, склонившись над тисками, выпиливать ножовками лопаты для неведомого детдома и дверные крюки непонятного назначения. Уроки домоводства сменили слесарное дело и мы принялись усваивать полезные для будущей женской жизни знания: учились заваривать чай, сооружали подобие торта из смазанного варёной сгущёнкой магазинного печенья, кроили по косой бейки, обтачивали проймы, изучали тамбурный шов и манипулировали с вытачками разнообразных конфигураций. По ходу дела Вера Петровна пыталась дать нам хоть какое-то представление о цивилизованной жизни и приличных манерах, скорректировать дикарское наше воспитание. С помощью этой рыхлой, дряхлеющей, но элегантной дамы, принадлежавшей к неведомым нам кругам впавшего в упадок бомонда, мы оказывались в ином измерении.

Вера Петровна не укоряла нас убиенными пионерами-героями, которых мы и без того любили без памяти, не сулила светлого будущего. На её уроках мы жили сегодняшним днем и обсуждали сюжеты позабавнее. Для наглядности Вера Петровна выбрала конкретную фигуру. В центре постоянного и пристального внимания оказалась девочка, наша ровесница – принцесса княжества Монако. Вера Петровна приносила в класс невиданные журналы и из-под чуть-чуть приподнявшегося железного занавеса мы рассматривали принцессу, удивлялись приветливой ее мордочке, веселой улыбке, красивым принцессиным платьям, купальникам и шляпкам.

Мы и раньше догадывались о существовании иной жизни, более того, подглядывали за ней, ибо многочисленные школьные окна, выходившие в переулок, смотрели в одно-единственное, но гигантское окно иностранного посольства, занимавшего небывалой красоты особняк, выстроенный архитектором Шехтелем на пике русского модерна. Мы учились во вторую смену и вечерами, с четвёртого школьного этажа, из унылого актового зала, окружённого по периметру заборчиком заклинаний, выписанных по кумачу аккуратными белыми буквами, в огромном, высотою с дом, окне особняка напротив видели другую залу – с камином, сияющей люстрой и зеркальным паркетом. Девочка нашего возраста в белой пачке отражалась в сверкающем паркете и под присмотром тонкой женщины в черном бесконечно повторяла балетные па.

Иностранная девочка училась танцевать, мы с туповатым любопытством смотрели на чужую, похожую на мираж жизнь. Ну а Вера Петровна взяла да и приблизила невероятную эту жизнь, остроумно вплела в учебный процесс не сказочную, а всамделишную, современную принцессу. Вера Петровна не развивала в нас комплекса Эллочки Щукиной, мы не завидовали принцессе, а изучали фасоны её платьев и пытались сшить себе похожие. Плели из скрученной в жгуты гофрированной бумаги точно такие же шляпки, как у принцессы, а для прочности и нарядного блеска покрывали их канцелярским клеем. На пляжных фотографиях детскую грудь принцессы Монако прикрывала узенькая полоска на бретельках и мы загорелись идеей соорудить к лету такой же предмет туалета. На своих уроках Вера Петровна делилась с нами незатейливыми, но полезными житейскими сведениями, о которых позабыли и мамы наши и бабушки, у кого они были.

Увлеченно следя за жизнью принцессы, внимательно выслушивая наставления Веры Петровны, я ни на минуту не забывала о семейной точке зрения, с которой воспринимались подобные занимательные сюжеты у нас дома. Дома принято было высмеивать пошлость и презирать мещанство. А как ещё можно было назвать все эти женские секретики и уловки, если не пошлостью и мещанством? Рассказами из репертуара Веры Петровны я так успешно смешила домашних, что тетушкина подруга Наташа, писавшая уморительные пародии и как раз осваивавшая плодородную тему советской школы, чрезвычайно ими заинтересовалась и раззадорилась побеседовать с Верой Петровной, имея ввиду высмеять по-доброму мещанские грёзы и дурацкие бредни — весь этот слащавый ливер, которым добрая женщина фаршировала податливые наши мозги.

А надо сказать, что Наташа, блистательно боровшаяся с вездесущим мещанством и повсеместным засильем воинствующей пошлости, была человеком необычной судьбы. Ребенком она очутилась в Харбине, там же выросла и окончила гимназию, из Харбина перебралась в Шанхай, занялась журналистикой, печаталась в русской газете под псевдонимом мисс Пен, а в конце сороковых возвратилась в СССР. И очутилась не в лагере и даже не на далекой периферии, как это случилось с остальными «возвращенцами», а в Литературном институте имени А.И.Герцена на Тверском бульваре в Москве. Поначалу Наташа вместе со старенькой своей мамой мыкалась по углам и подвалам и писала не только пародии, но и длинный автобиографический роман. Потом вышла замуж за знаменитого профессора, филолога и острослова, старушку маму переправила к парижской сестре, а сама купила жильё в писательском доме и жизнь свою стабилизировала. Чего стоила Наташе замысловатая её биография, кого пришлось принести в жертву по ходу дела, с кем и в какой дьявольский сговор вступить, остаётся догадываться.

Итак, заинтересовавшись преподаванием домоводства в советской школе вообще и ролью принцессы Монако в этом процессе в частности, Наташа решила посадить меня в свою «Волгу» и покатать по Москве. Предполагалось, что в непринужденной дорожной атмосфере мы поболтаем, Наташа соберет материал, углубит его и разовьет, и в результате автомобильной прогулки родится новая блистательная пародия.

Мне уже приходилось ездить в Наташиной Волге. Дело в том, что Наташа была из тех, кто состоял при Анне Андреевне Ахматовой, в команде её фанатов. И помимо прочих обязанностей выполняла ещё и шофёрские. Собственных машин в те времена не было почти ни у кого и Наташа, с шанхайских еще времён страстный автомобилист, возила Анну Андреевну в гости и на прогулки. Пару раз на загородные прогулки с поэтом брали и меня. Заманчиво поделиться впечатлениями от встреч с великой современницей, но, будучи подростком стеснительным, я глаза поднять боялась, а не то чтобы взглянуть в лицо Ахматовой. Сидя на заднем сиденье Наташиной Волги, плетясь в арьергарде по весеннему Коломенскому, рассматривала затылок поэта, серебряные волосы, массивную фигуру (вид сзади). А когда Ахматова величаво поворачивала голову к собеседнице, мне удавалось разглядеть ухо, щёку, веко, а иногда и знаменитый профиль целиком. Увы, я не запомнила ни одного слова из тех, что произносились Анной Андреевной на прогулке и в машине, по пути туда и обратно. Слова Ахматовой меня, малолетнюю дуру, интересовали меньше Наташиных острот, действительно отменных. Только однажды увидела я поэта анфас, да и то против света. Анна Андреевна приехала к моей тётушке и когда я вошла в комнату, стояла спиной к окну. Впрочем, в тот раз я увидела Ахматову точно такой, какой вижу вот уже много лет на подаренной мне фотографии. Фотография смутная, рука придерживает у горла вязаную шаль, лицо изначально отдалено во времени, смягчено и размыто в пространстве. Будто человек смотрит не из сегодняшнего (тогдашнего) дня и не из вчерашнего, а из будущего, и знает обо всем, чему предстоит случиться.

А на фото, сделанном 17-го мая 57-го года в фонетической лаборатории МГУ, присутствуют трое: профессор с запутавшейся в бороде растроганной полуулыбкой, умилённая Наташа и Ахматова с лицом, в противоположность слушателям, строгим, даже высокомерным, с головою, едва повёрнутой к фотографу. Отчего веки Анны Андреевны так скорбно опущены, почему вокруг носа её и губ такие суровые складки, во что так проникновенно вслушиваются Наташа со своим профессором? Не узнать никогда.

Из-за подростковой застенчивости не разглядела я как следует лица живого поэта. А 5-го марта 66-го года Ахматова умерла и в одно из последовавших за тем промозглых утр вместо школы я отправилась на гражданскую панихиду в морг института Склифосовского. Долго искала калитку в бетонном заборе, нашла наконец, поднялась по лестнице и вошла в длинное помещение. И в дальнем его торце, ближе к мутному окну, увидала стол. А на столе – Анну Ахматову. В эту раннюю минуту в помещении было пустынно, чьи-то бесплотные силуэты почти сливались со стенами. Я смутилась и спустилась во двор, усыпанный колючим ледяным крошевом. Минут через двадцать потянулся народ и с этим потоком я снова вошла внутрь. Людей становилось все больше, а уходить не хотелось. И чтобы не мешать человеческому коловращению я поступила так же, как седая стриженая женщина рядом – влезла на скамью у стены. Поток вливался в дверь, обтекал гроб и вытекал из помещения. Некоторые проходили круг не по одному разу, кое-кто принес вербы. Я никого не знала в лицо и из человеческого множества узнала только Евтушенко, с любопытством Буратино вертевшего маленькой головой на голой шее, и многозначительную, закутанную в шарфы чету Слуцких. Возле стола колыхалась прозрачная Аня Каминская – девушка-анемон. И вдовье выражение её лица, и скорбная поза, и лишние хлопотливые движения до чрезмерности соответствовали моменту. В серебристом вербном оперении, в чем-то сиреневом, лежала на белом столе Анна Ахматова, люди вращались вокруг нее и со скамеечной высоты происходящее казалось (и оказалось!) воронкой, втягивающей прощающихся в свой водоворот.

На скамейке я простояла до самого конца скорбной церемонии. Потом все столпились во дворе, кем-то было сказано что-то, и пока выносили гроб и втискивали его в автобус, Виктор Ефимович Ардов – пожилой господин с тростью, приземистый мефистофель в пальто песочного цвета, со ступенек морга строго скомандовал всем расходиться. Гроб с телом поэта отправился в аэропорт, оттуда в Ленинград, в Никольский собор, в Комарово, а я села в троллейбус «Б» и поехала в школу. Успела к пятому уроку, к химии. В классе сказала, что была на похоронах родственницы. Мне и в голову не пришло назвать имени Ахматовой, я точно знала, что никто из моих одноклассников ни разу его не слышал.

Возвращаюсь к Наташе и к нашей заранее запланированной поездке. Высоченная и длинноногая, обладавшая внешностью из разряда «на грани прекрасного и ужасного», Наташа размашисто двигалась, оживлённо реагировала на окружающую жизнь, носила свободные пальто верблюжьего цвета, удобные туфли на низком каблуке и мягкие клетчатые шарфы. Короче, отличалась ненашенской элегантностью. А как Наташа курила! Как эффектно держала папиросу, как шикарно ею затягивалась, какой роскошный дым выпускала из ноздрей! Наташа и без того здорово смахивала на лошадь, а с дымом из ноздрей – на Сивку-бурку вещую Каурку.

Прежде чем отправиться в путь Наташа совершила ритуал, странноватый с точки зрения человека девяностых годов текущего (вытекающего) столетия. Привычным жестом Наташа достала из кожаной сумки небольшого блестящего оленя и водрузила его на капот автомобиля. Дело в том, что статуэтки оленей, выполненные из хромированной стали, украшали первые выпуски автомобиля Волга. Оленю полагалось создавать поэтический образ – лететь впереди авто и будто бы влечь его за собою. Но стоило только оленям появиться на московских улицах, как на них началась охота. Вандалы безжалостно отламывали оленей и пришлось усовершенствовать конструкцию – сделать животных съёмными. Выходя из машины, Наташа снимала оленя со штыря и помещала его в сумку, а отправляясь в путь, из сумки вынимала и на штырь насаживала. Застыв в хромированном экстазе, олень тем не менее вел подвижный образ жизни. Вместе с Наташей посещал редакцию сатирического журнала, множество московских домов (в том числе и пресловутую «легендарную Ордынку»), а может быть даже и то учреждение, в сотрудничестве с которым Наташу подозревали.

Вместе с оленем в недрах иноземной Наташиной сумки путешествовали и другие замечательные предметы: большой кожаный блокнот, самопишущая ручка Паркер, невиданная в наших широтах зажигалка. Из тех же глубин Наташа извлекала большую круглую пудреницу, шикарным жестом раскрывала её, откидывала голову и, горделиво глядясь в зеркальце, размашисто пудрилась пуховкой. Наташа заботилась о сохранности слоя и то и дело, не жеманясь, публично поправляла лицо. Манипуляция с пудреницей была фирменным Наташиным жестом, чередой жестов, и облачко пудры то и дело клубилось вокруг вздернутого Наташиного носа.

Настал день и эта самая, хорошо знакомая всем круглая пудреница развеяла сомнения (у кого они ещё были) в секретной миссии, возложенной на Наташу. А надо сказать, что для Анны Андреевны Наташина миссия никогда не составляла секрета. Более того, Ахматова считала, что каждый гражданин обязан знать своего осведомителя. Ну а если человек этот еще и умница, и остроумец, и отменный водитель авто, можно считать, что тебе повезло. Кое-кто, отдельные прозорливцы из ахматовского окружения, с самого начала прозвали Наташу штабс-капитаном Рыбниковым. Я бы не стала пересказывать услышанную от тётушки историю с пудреницей (тем более, что пообещала молчать), если бы её версия, принципиально не отличающаяся от тётушкиной, уже не была рассказана в воспоминаниях уважаемого человека. Но раз уж зашла речь об олене, жаль не вспомнить пудреницы, многолетней его спутницы и соседки.

Итак, в одном достойнейшем доме происходило застолье и гости тоже были наидостойнейшие, подстать дому. Велись разговоры и Наташа по своему обыкновению то и дело доставала из сумки пудреницу и пудрилась. К тому, что пудреница всегда у Наташи под рукой, все давно привыкли. Одним словом, народ беседовал, а Наташа пудрилась и пудрилась. Внезапно хозяин дома, профессиональный сатирик и один из остроумнейших людей своего времени (а статус этот предполагает быстроту реакции), выбил из Наташиных рук раскрытую пудреницу. Немыслимый поступок и невероятный результат – пудреница упала, пудра рассыпалась, а под слоем пудры обнаружился крошечный магнитофончик! Вроде бы неслучайно хозяин дома проявил в тот вечер такую расторопность. Будто бы был он незадолго до того вызван в соответствующее учреждение, где ему предъявили текст, произнесенный в его доме лишь однажды в присутствии некоторого количества гостей. Тех же гостей, в том же составе, собрали снова, но теперь хозяин был настороже. То есть устроил ловушку, в которую и угодила потерявшая бдительность писательница. В конце сюжета сатирик-хозяин якобы спустил сатирика-гостью с лестницы. Как это произошло технически – неясно, Наташа была крупной и не по-советски спортивной женщиной.

Конфуз, а точнее провал секретного сотрудника (в просторечии сексота) случился на глазах многочисленных свидетелей и сразу же превратился в апокриф. Сомневающихся, к примеру тётушку мою, прежде дружившую с Наташей, а потом раздружившуюся, убеждала в достоверности происшествия именно эта опознавательная деталь – вечная Наташина манипуляция с пудреницей.

При всей неприглядности того, чем приходилось заниматься Наташе, язык не поворачивается назвать её унылым словом осведомитель. Секретный агент – звучит эффектнее и подходит Наташе больше! Неизвестно, освободил ли публичный провал Наташу от тягостных её обязанностей. Во всяком случае происшедшее не породило в душе писательницы зла и тем более комплексов, она продолжала водиться с достойными людьми (и достойные люди охотно водились с нею), а в конце жизни издала книгу воспоминаний об Ахматовой и её окружении.

К предстоящей поездке в Наташиной Волге я подготовилась, запасла множество уморительных рассказиков, собиралась блеснуть остроумием и от нетерпения ёрзала на кожаном сиденье. Как вдруг, глядя сквозь ветровое стекло на то, как Наташа насаживает на штырь оленя, сообразила, что точно так же собираюсь поступить с Верой Петровной, то есть хочу выставить на осмеяние добрую, страдающую астмой женщину, с самыми лучшими намерениями делившуюся со мной уютными своими знаниями. Представив, какой деликатес изготовит из моих рассказиков Наташа, что за форшмак получится из Веры Петровны и принцессы Монако, из всех наших вытачек и пройм, бретелек и славных разговоров, я ужаснулась и сникла. К счастью, прозрение пришло вовремя и в потасовке совести с синдромом «ради красного словца не пожалею родного отца» в тот раз победила совесть, подсказала выход и вместо отрепетированных хлёстких рассказиков я пробубнила нечто скучновато-невнятное, истинные перлы утаив. Наташа заподозрила неладное, попыталась меня разговорить, но безуспешно, и, поколесив минут двадцать по центру, вернула домой. Наташу я разочаровала, но зато по-прежнему дважды в неделю в нелегкой школьной жизни наступала успокоительная пауза и под крылом доброй женщины мы укрывались от жаждущего свежей крови педагога-вурдалака.

С годами «ндрав» Жанны Феликсовны не смягчался. Манией величия я не страдала и не считала, что меня ненавидят больше остального школьного поголовья. Однако сознавала, что в этом ряду я не из последних. А вот с клиническими хулиганами Жанна Феликсовна жила душа в душу, с ними была участлива и дружелюбна. Одни только настоящие и будущие уголовники, непосредственно из школы попадавшие в колонии, не боялись ярости нашей учительницы.

Остальные, ярости боявшиеся, учили химию не по обычным школьным учебникам, а по толстенному Некрасову для студентов химических ВУЗов. Времена стояли хрущевские, лозунг «коммунизм есть советская власть плюс химизация всей страны» позиции Жанны Феликсовны укреплял, от страха мы выучивали химию назубок и невольно втягивались в предмет. Выбора не оставалось – народ брёл по химической стезе, а педагогические методы Жанны Феликсовны подтверждали свое право на существование. Только за большие деньги можно было подготовиться на химфак так же успешно, как это делала «за бесплатно» Жанна Феликсовна. Из года в год лоно недюжинного педагога исторгало полчища химиков, матерью которых была сама Жанна Феликсовна, а отцом легионов – Ужас, ею же рождённый. То есть ситуация складывалась однозначно кровосмесительная, инцест в квадрате.

Но однажды случилось невероятное – мы с Жанной Феликсовной оказались по одну сторону баррикады. Дело в том, что молодому Острову Свободы с его неокрепшей независимостью понадобилась наша с Жанной Феликсовной солидарность. А мы-то готовы были наизнанку вывернуться, лишь бы угодить бородатому душке Фиделю, бившемуся в бухте Кочинос с американскими злыднями. Дело в том, что к Острову Свободы у учащихся нашей школы и всего его педагогического состава отношение было особое. В отличие от других приверженцев героического острова нас отделял от него не здоровенный кусок материка и огромный океанище, а всего лишь неширокий переулок, ибо посольство Кубы располагалось наискосок от школы и занимало нарядный особнячок с садом за высокой каменной оградой. И если посольская домина того же архитектурного стиля, но по другую сторону от школы, была бесконечно чужда нам, кубинский домишко казался близким и родным.

Само собой, стоило только агрессорам посягнуть на независимость соседей, как уроки отменили и мы наполнили узенький переулок громокипящей своей солидарностью. – Куба си! Янки но! – скандировали мы, обезумев от сопереживания. Сбегали домой, похлебали холодного супа из алюминиевых кастрюлек, вернулись обратно и до позднего вечера поддерживали страдальцев. Удивляло только, что сами кубинцы не выглядели обеспокоенными. Усатые молодцы в вельветовых пиджаках, развалившись в оконных проёмах и свесив наружу здоровенные ножищи в ярких носках и замшевых штиблетах, зубасто хохотали и поощрительно помахивали волосатыми ручищами с браслетами на загорелых запястьях. Легко представить, как выглядела из их окон, с высоты куриного полета, наша обтёрханная, заполошно голосящая солидарная масса. Но Жанна Феликсовна была рядом с нами, она пылала тем же гневом, что и мы, и возникало чудесное ощущение – в главном мы заодно!

Время шло и Жанна Феликсовна помягчела ко мне. Обнаружилось, что я могу делать химические стенгазеты со смешными рисунками и их не стыдно выставить на конкурс. А до конкурсов и олимпиад Жанна Феликсовна была большая охотница. Тем более, что недостатка в новых жертвах не ощущалось, каждый учебный год поставлял педагогу парные (свеженькие). Концентрации ответной нелюбви Жанна Феликсовна не замечала и свою подросшую, до оторопи похожую на маму дочь, бесстрашно определила в нашу школу.

Коллективная ненависть рождала легенды. Якобы однажды окончился педсовет и из учительской вывалилась гурьба педагогов. Прижимая к грудям и подмышкам классные журналы, учительницы заспешили по своим делам. А навстречу им прошлогодние выпускницы, то ли просто так зашедшие в школу, то ли по делу. И среди них белокурая Лена Киреева, девушка-лидер, вдоволь натерпевшаяся от Жанны Феликсовны и угодившая-таки в расположенный неподалеку от школы институт тонкой химической технологии. Завидев Лену, не помнящая собственного зла Жанна Феликсовна разулыбалась, раскрыла объятья, воскликнула радостное. Но вместо встречных объятий Лена притормозила, взглянула исподлобья на мучительницу, набычилась, да и плюнула ей под ноги (свидетели уверяли, харкнула). Скорее всего, случая этого не было, а была стремившаяся к материализации мечта, навязавшая Лене роль школьного Робин Гуда.

Однако, пора возвращаться во взрослую жизнь, в вагон метро. Итак, гляжу я на знакомые до боли ноги визави и думаю – да может ли быть, чтобы по прошествии стольких лет они ничуть не изменились? Рассуждаю вот так, а глаза поднять по школьному обыкновению побаиваюсь. Поборолась сама с собой, да и переборола первобытный ужас. Так и есть, прямо из детства на меня смотрели в упор те самые, питоньи, чёрные глаза без блеска, глаза Жанны Феликсовны. Насмешливо смотрели, пристально, выжидающе. Видно, не впервой им было испытывать свою власть на повзрослевших, постаревших, но все еще трепещущих бывших жертвах. Да и бывших ли, если лет двадцать после расставания Жанна Феликсовна все еще являлась мне в ночных кошмарах?

В бледном плосковатом лице педагога измененией оказалось побольше, чем в неподвластных времени ногах. Но это была она, наша учительница, отравившая десяток лет из нескольких отпущенных нам десятилетий. Я не успела сообразить, как следует поступить: изумиться ли встрече, поинтересоваться ли жизнью, предаться ли воспоминаниям? Мне было не до размышлений – к горлу подступил комок и я едва успела выскочить из вагона. Желудочный (или мозговой?) спазм, по счастью совпал с остановкой. А что следовало сделать, если б организм среагировал помягче? Может, тоже плюнуть под ноги?

Загадочную концовку школьного мемуара подбросила сама жизнь. В прошлом году дядюшка мой, кандидат химических наук и глубокий пенсионер, в поисках приработка набрел на мою родную школу. Предшественница его, целую вечность преподававшая здесь химию (по контексту легко догадаться, как звали эту отличницу народного образования), вышла на пенсию и место оказалось вакантным. Дядюшке понравилась и сама школа, и прекрасно оборудованный химический кабинет. Из личных вещей прежнего педагога остался в лаборантской один-единственный, но неожиданный предмет – плетеный кожаный хлыстик. То ли учительница наша увлеклась с годами верховой ездой, то ли какое-то иное назначение было у хлыстика... Всё-таки интересно, как использовалась плёточка до того, как оказалась в руках двоюродного моего дядюшки?

* К сведению будущих поколений: В зале этнографического музея два скелета — взрослый и детский. Экскурсовод показывает на скелет взрослого человека и сообщает: — Это скелет Василия Ивановича Чапаева. А это — указывает он на детский скелет — скелет Чапаева в детстве.

Май 1999 г.